Посвящается всем тем,
кто со мной насквозь
прожил эту легенду.

В тексте использованы замечательные фотографии Юрия Малышева.

В древние времена многие народы при встрече с чем-то значимым и громадным считали, что важно дать ему имя. И так они присваивали и принимали новое.

По тому же принципу и я, чтобы отпустить и оторвать от себя что-то очень большое в своей жизни, пишу. Это слова про мой Артек. Сказанные перед тем, как вернуться домой...

---

КАНЦЕЛЯРИТНО-ПРОТОКОЛЬНОЕ

3 июля 2014 года за номером 01/11-483/3 директором А.А. Каспржаком в мой адрес было направлено приглашение в качестве эксперта на семинар по разработке Концепции развития ГП «МДЦ „Артек“». 24 июля того же года я поступил в Артек на работу.

21 мая 2019 года за номером 2860-к врио директора К.А. Федоренко была поставлена виза на мое заявление об увольнении по собственному желанию и прекращении действия трудового договора с 31 мая того же года.

Я провел в «Артеке» неполных 5 лет — 1772 дня, полностью прожил 64 полных артековских смены.

А теперь...

ЛИЧНОЕ

В этой акростиховой жизни было всё.

Смущение и бесшабашность —
 Презрение и неловкость —
  Аю-дажность и грусть —
   Стыд и гордость —
    Истерика и тишина —
     Благодарность и ненависть —
      Отчаяние и ликование —
       Трепет и восторг —
        Единственность и легендарность —
         Бешенство и воодушевление —
          Ежедневность и адаларность —
           Мистерия и пошлость —
            Обида и конформизм —
            «Йодистоводородный» —  самое длинное слово в русском языке, начинающееся на эту букву. И знаешь, что в нем 17 букв, а тебе надо, очень надо ответить на вопрос, где найти его восемнадцатибуквенного собрата. Но его не существует. А раз так — ты это слово просто придумываешь. И всё.
               Апатия и ярость —
                Разочарование и экстаз —
                 Тревога и гнев —
                  Естественность и манерность —
                   Кайф и надежда.

И все равно, несмотря ни на что — огромная и бесконечная ЛЮБОВЬ к этому невероятно красивому месту. И гордость, что ЭТО БЫЛО. И удивление, что ЭТО БЫЛО СО МНОЙ.

СТИХОВОЕ

Не написать сейчас ничего спокойно-рационального, попунктового. Потом. Сильно потом. Может быть. Сейчас с оглядкой назад появляются только авторы текстов и стихов. Сперва юношески-ро́ковых, а следом — более серьезных, тихих, вдумчивых. Приходят и остаются. Их очень много. И они со мной этими стихами разговаривают. А я просто слушаю и, их перебивая, отвечаю. И рождаются ощущения, которые значимее фактов. И это помогает вспоминать...

Начиналось-то всё как-то недолговременно-авантюристски и задорно-кортневски:

Если ни дома, ни денег не жаль —
Что ж тут поделать.
Если решил уезжать — уезжай,
Незачем медлить.
Кто здесь любил тебя, кто тебя знал —
Все не помеха.
Вышел из дома, пришёл на вокзал,
Сел и поехал.

И понеслось с каким-то легким ощущением — шапкозакидательски-кинчевским:

Кто посмеет нам помешать быть вместе,
Кто посмеет сказать, что нас нет,
Кто посмеет отменить движенье,
Кто посмеет перекрасить наш цвет,
Кто посмеет отнять у нас утро,
Кто посмеет нажать на курок,
Кто посмеет переиначить ветер,
Кто? Ну-ка, кто?

Но за ложным угаром настигало тягостно-башлачевское:

Мы вязли в песке,
Потом скользнули по лезвию льда.
Потом потеряли сознание и рукавицы.

И сколько много дней раз за разом накрывало безысходно-ревякинское:

Говорят — когда плачешь,
То легче терпеть.
Ну а коли нет слез,
Путь один — надо петь.

И пели. И плакали, пока никто не видит. И оглядывались вокруг, шепча:

В ваших силах
Умелой рукой пламя сбить.
Но когда умрут наши костры,
Вас станет знобить.

Но все получалось как-то летовски-абсурдно:

Работали на огненные мельницы горючим ледяным зерном.

И что бы ни делали, было это егоровское ощущение от недвижимого и непроисходящего:

Летели качели
Без пассажиров
Без постороннего усилия
Сами по себе...

Несмотря на это, на плаву удерживало блестящее в некоторых глазах (и с неделями и месяцами этих глаз становилось все больше) правильно-комаровское:

Из города в город,
Адрес — родные сердца,
Порою теряя опору,
Никогда не теряя лица.
Ты даёшь людям шанс
Сказать себе «я живой»:
Довольно странный способ жить жизнь,
Но он твой.

и проникновенно-фахртдиновское:

Пусть долго твой звук взаперти был,
Играя, ты можешь понять —
Не страшно, что кто-то сфальшивил,
Он хоть попытался сыграть!
Играй, не считая минуты,
Просто играй свои ноты...
Не думай о том, почему ты,
Но помни о том, для кого ты...

Пока наконец в какой-то момент не пришло ощущение большой гребенщиковски-красной реки, которая

... поперёк моего пути.
Я помню, что шёл,
Но вспомнить куда, не могу.
И, кажется, легко
Переплыть, перейти…
И вдруг видишь самого себя, как вкопанного на берегу.

Это только кажется — переплыть и перейти. А мы как вкопанные, все перегораживаем эту реку, строим плотины и запруды, валим бревна и скидываем валуны, поворачиваем ее вспять, а она просто течет. Просто течет. И с ней не надо бороться, ее побеждать, ей просто надо помогать течь, помогать в том немногом, в чем ты, забывая о гордыне, помочь ей можешь. НАДО БЫЛО ВСТАТЬ НЕ ПОПЕРЕК, А ВДОЛЬ ЭТОЙ РЕКИ. И ПРОСТО НАДО БЫЛО НАУЧИТЬСЯ ЕЙ СЛУЖИТЬ. И научиться иногда чувствовать, в чем ты этой реке не нужен, и тогда остается просто отступить — хотя бы для того, чтобы тебя не смыло.

Нет сделанного,
Чего не мог бы сделать кто-то другой,
Нет перешедшего реку,
И неперешедшего нет.
Но, когда это солнце
Восходит над красной рекой,
Кто увидит вместе со мной, как вода превращается в свет?

И с пониманием этого полифонически запело нарастающе-калугинское:

... ночью я вижу во сне,
Что река поднялась
И великие воды подмыли мой дом.
Чуть качаясь на желтых волнах
Моя хижина тронулась в путь
По Великой реке
Опускаясь до дельты
За которой, быть может,
Мы станем с тобою одно.

И от этого можно было с уверенностью смотреть вокруг и наполняться объединяюще-розенбаумовским:

Впереди океан... Командир мой спокоен —
Безрассудство и риск у него не в чести.
Позади караван, я — корабль конвоя,
И обязан свой транспорт домой довести.
И мне тесно в строю, и мне хочется боя,
Я от бака до юта в лихорадке дрожу.
Но приказ есть приказ: я — корабль конвоя.
Это значит: себе я не принадлежу.

Все так и шло, долго шло, и с болезненной мудростью приходило ретроспективно-шевчуковское:

... Ты уехал за счастьем,
Вернулся просто седым.
И кто знает, какой новой верой
Решится эта борьба
Быть, быть на этом пути
Наша судьба.

и глубинно-пастернаковское — понимание того, что идти надо только чтобы:

... окунаться в неизвестность,
И прятать в ней свои шаги,
Как прячется в тумане местность,
Когда в ней не видать ни зги.

Ведь все равно же:

Другие по живому следу
Пройдут твой путь за пядью пядь,
Но пораженья от победы
Ты сам не должен отличать.

… потому что…

… должен ни единой долькой
Не отступаться от лица,
Но быть живым, живым и только,
Живым и только до конца.

И из очень болезненно-тарковского — о том, что

Нас повело неведомо куда.
Пред нами расступались, как мира́жи,
Построенные чудом города,
Сама ложилась мята нам под ноги,
И птицам с нами было по дороге,
И рыбы поднимались по реке,
И небо развернулось перед нами...
Когда судьба по следу шла за нами,
Как сумасшедший с бритвою в руке.

Пока не начало останавливать небыстрое больно-реалистично-макаревичевское:

Это время ушло, и ушло навсегда и случайно вернулось ко мне.

И здесь уже камертоннулось внутренне-высоцкое:

Я из дела ушел, из такого хорошего дела!
Ничего не унес — отвалился в чем мать родила.
Не затем, что приспичило мне, — просто время приспело,
Из-за синей горы понагнало другие дела.

Из очень хорошего дела. Не унес, все вещное и тварное оставил, только свое внутри спрятал. Просто время приспело. Правда, гора здесь не синяя, а Медведь…

Я из дела ушел, — не оставил ни крови, ни пота,
И оно без меня покатилось своим чередом.

Нет, неправда это. Много и крови, и пота, много. Но все было не зря — и я буду рад его будущему «покачению чередом».

Растащили меня, но я счастлив, что львиную долю
Получили лишь те, кому я б ее отдал и так.

Да, счастлив. И только те. И они это знают.

А внизу говорят — от добра ли, от зла ли, не знаю:
«Хорошо, что ушел, — без него стало дело верней!»
Паутину в углах с образов я ногтями сдираю,
Тороплюсь, потому что за домом седлают коней.

И это тоже скажут. Хотя какая разница? — дай бог, чтобы дело стало верней. И нет тут ни паутины никакой и ни патины, ни образов никаких, кроме детских лиц. Но слышу внутри, что да, коней седлают. Ведь все равно же:

Пророков нет в отечестве своем,
Да и в других отечествах — не густо.

Потому что патетично-пушкинское:

                              Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный.
Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд;
Всех строже оценить умеешь ты свой труд.
Ты им доволен ли?

А после пушкинского — и грустно-филатовское:

О, не лети так, жизнь, мне важен и пустяк.
Вот город, вот театр. Дай прочитать афишу.
И пусть я никогда спектакля не увижу,
Зато я буду знать, что был такой спектакль.

Я прочитал эту афишу. Несколько строк в ней приписал даже. И я знаю, что спектакль не только был. Он ощутимо есть и непременно будет — этот спектакль, потому что “show must go on”.

Глядишь на сделанное, несделанное и недоделанное — и говорит (горит?) внутри рефлексивно-бродское:

                   .......... я смотрю в окно
и думаю о том, куда зашли мы?
И от чего мы больше далеки:
от православья или эллинизма?
К чему близки мы? Что там, впереди?
Не ждет ли нас теперь другая эра?
И если так, то в чем наш общий долг?
И что должны мы принести ей в жертву?

А внутри стучаще-духовское:

И опять бьёшь по воздуху крыльями… Так и живёшь —
Снов коротких своих на ладонь собирая минуты.
Как по брошенным крошкам — по крошеву звёзд узнаёшь
Ты судьбы неизвестной, судьбы неизбежной маршруты.
На каких наши жизни измерены будут часах?
Нам — летать на ветра́х. Нам — ворочаться в мятой постели.
Настоящие мы — на земле или на небесах?
Как ответ отыскать — кто такие мы на самом деле?

Но в конце, со скрипом двери — светло-арбенинское:

Уходя — возвращайся, везде и всегда,
Если будет беда и если будет успех...
Пусть открыты тебе всей земли города,
Но мой маленький город — уютнее всех.
Уходя — возвращайся, всегда и везде,
По студёной воде, по горячим ветрам...
Город будет скучать по твоей доброте,
По твоей красоте и красивым делам...

До свидания, мой маленький город. Не «прощай», а «до свидания», ведь ты точно знаешь же, что

                    ... нету разлук.
Существует громадная встреча.
Значит, кто-то нас вдруг
в темноте обнимает за плечи,
и, полны темноты,
и полны темноты и покоя,
мы все вместе стоим
Над холодной блестящей рекою.

Она может случиться и раньше, но если нет — я точно знаю время и место этой громадной встречи. 16 июня 2025 года в 20 часов, что бы в моей будущей жизни ни случилось, я приду на «Артек-Арену». Чтобы видеть тебя и улыбаться тебе, мой вековой и вековечный «Артек».

Ждать осталось недолго.

My countdown