Я довольно рано понял, что мир сложен. Что любое «нравится» имеет рациональную сторону, а настоящая вещь должна быть красивой и доброй. Я всегда был окружен сомневающимися людьми, для которых одномерность и однозначность были признаками пошлости.

Еще я читал книжки. А там герои лежали на диване, на поле под дубом, думали о мировом господстве в каморке (похожей на гроб) — и это были взрослые книги. А те, кто погружался в «Наутилусе», со щитом «Desdichado» вызывал на бой рыцарей-храмовников или взрывал паровые машины и таскал ребенка на крышу — те, кто действовал, — были героями детских несерьезных книжек.

В институте и после меня окружали люди текстов, смыслов, идей, огромных контекстов, сложных вопросов. Важно было написание переусложненных стихов, разговоры до утра без какой-либо бутылки (Хайдеггер, Камю и Сартр пьянили сильнее). И по-братски сосуществовали Щербаков и Летов. И было стыдно, когда по своей неграмотности ты в кругу других спешил что-высказать, но ловил улыбчивые и долгие взгляды людей, как бы говоривших: это понятно и на поверхности, а учел ли ты …, подумал ли о… не забыл ли… как тогда быть с…

Весь этот внутренний рост привел к умению рефлексировать, к брезгливости в отношении простых решений, а потом… даже к нерешительности и медлительности в действии. И в ситуациях, когда нужно было принимать решения и действовать (привет, Артек!), было очень тяжело: потому что решение казалось скоропалительным и многого не учитывающим, некрасивым, непроработанным, над ним неплохо было бы еще подумать. Месяц, а лучше годик-другой. Которых не было. Да, действовать приходилось, иногда даже получалось неплохо, но внутреннего удовлетворения не было.

И я много думал, откуда это большое и мешающее, потому что далеко не во всех людях я это обнаруживал. И понял, что из детства. Потому что мир большой — со сложной красотой, с самоподзаводом, с готовностью преодолевать, со стремлением к идеям, смыслу — это дал мне папа.

А мир малый — дала мне мама.

— Что надо внимательно смотреть на людей и ориентироваться на их реакции.
— Что есть простые вещественные радости, а если нет, то и смыслы могут поблекнуть (в неудобных кроссовках метафизика Шопенгауэра хреново заходит).
— Что надо глядеть в магазине на срок годности сметаны (хотя, казалось бы, зачем?) и нельзя ходить в этой куртке, потому что уже не октябрь, а ноябрь (как одежда связана с календарем?).
— Что можно переживать, услышав, что в зоопарке у белой медведицы родилось три медвежонка и все умерли — как она там?
— Что можно обнаружить банку меда, на котором написано: «Мед вкусный. Чужим не давайте. Ешьте сами».
— Что надо передать родственникам маринованную тыкву, потому что им тоже хочется вкусненького.
— Что необязательно думать на год-три-пять-какое-милые-у-нас-тысячелетье-на-дворе, а стоит посмотреть, чтобы этот, именно этот день прошел хорошо — утром, днем и вечером — для себя и других.

И в этом 2022-м, когда у всех нас рухнул мир большой — идей, смыслов, концептов, архетипов и онтологий — совсем плохо стало тем, у которых не оказалось мира малого. У меня он оказался.

Недавно я гулял по привычному вечернему маршруту, по парку вдоль моря, и в наушниках слушал совершенно замороченный диалог Шульман и Строцева о сериале «Кольца Власти», непереведенном 14-томнике Толкина, падении Нуменора и Второй эпохе. И так это было концентрированно, что я полностью в это ушел. А потом понял, что руки совсем замерзли, но перчаток не было. Я точно знал, что не было, а ведь мама еще сказала взять, а я ответил, что не надо, тепло и вообще пошел так. Чтобы согреться — я положил руки в карманы и… там перчатки были. Их туда незаметно положила мама.

Сегодня у хозяйки моего малого мира день рождения. Мамулька, привет!