5 января после продолжительной болезни в возрасте 74-х лет умер доктор педагогических наук, профессор, член-корреспондент Российской Академии образования (РАО), заведующий кафедрой методики преподавания русского языка и литературы РГПУ им. А. И. Герцена Владимир Георгиевич Маранцман.

Но все эти регалии — не самое важное. Вчера, на похоронах, я думал и понимал другое.

Есть официальное.

Человек-эпоха в преподавании литературы в школе ХХ века. По сути, его теория изучения литературного произведения изменила вектор школьной литературы от «правильного» знания о типовых, шаблонных героях («лишние люди» и проч.), которыми было идеологически напичкано преподавание, к видению, что каждый ученик-читатель — личность, и цель школьной литературы — его внутреннее эстетическое развитие. Это не пустые, псевдонаучные слова, за ними стоит слом системы профессионального мировоззрения тысяч школьных учителей. Любой уважающий себя учитель литературы не по одному разу читал книгу «Проблемное изучение литературного произведения в школе».

Прекрасный оратор. Когда он начинал говорить, аудитория вся вжималась в кресла и ловила слова. Интонация, мимика, жестикуляция — работало все. Работало великолепно.

Переводчик с итальянского. В течение 20 лет он переводил «Божественную комедию» и его перевод был признан филологами равным переводу М. Лозинского, а в чем — даже более аутентичным. Кроме Данте — неизвестные сказки Джанни Родари. До конца жизни он переводил сонеты Петрарки.

Искусный филолог. Его статьи в школьных учебниках были хорошей филологией, а его 2-хтомник «Изучение творчества А. С. Пушкина в школе» может читать любой культурный человек, даже не имеющий отношения к школьной литературе.

Поэт. У меня на полке стоят два сборника его стихов: «Павловск. Песни муз» и «Петербург. Сплав веков». С надписью: «Юре — прогулки по временам жизни. В. Маранцман».

Для десятков и сотен людей — учитель, слова и размышления которого порой понимались не сразу, а через определенное время. И которые запоминались надолго.

Но есть и что-то мое, личное.

Я знал его в последние годы жизни: с 2000 по 2004 гг. я был его очным аспирантом. С ним было непросто, порой невероятно трудно (он не терпел рядом с собой неталантливых людей и не делал никаких скидок), но было ощущение, что все происходящее — несмотря ни на что, правильно.

Я помню наши разговоры у него дома — на проспекте Космонавтов или в Павловске. Сверхкатегоричный, для него не существовало авторитетов, если этот авторитет ложный или глупый. Пожалуй, глупость он рядом с собой не терпел ни в каком обличье.

Однажды, году в в 2002-м, мы шли с ним вдвоем от факультета к «Василеостровской» и говорили, какой приоритет выше — дела или людей, которые с тобой делают это дело. И какой можно делать выбор. Вопрос трудный, а простые он не обсуждал. Тогда у него был очень непростой период и я не верю, что он высказал мне тогда свое действительное мнение. «Юра, если вы уверены, что дело, которым вы занимаетесь, настоящее, отдайте приоритет ему. Оно важнее, чем люди». Наверное, он был неправ, тем более, что много раз на моих глазах он сам этот принцип нарушал. Но запомнилось почему-то.

В другой раз мы ехали с ним в метро, он рассказывал о море проблем с работой: как не пропускают учебники, как на каком-то научном собрании кто-то нес страшную ахинею и все его поддерживали, как ни на что нет времени, потому что надо успеть то, это и еще сто дел... И тут я увидел в вагоне грязного, развалившегося на сиденьи пьяного мужика, который храпел и что-то бормотал под нос. И пошутил: «Владимир Георгиевич, вот ему легко, у него все в жизни просто». В. Г. даже не улыбнулся, а прямо смотря мне в глаза, произнес: «Вот ему как раз очень сложно, потому что жизнь — она в другом».

Он был безумно увлекающимся человеком. Как-то летом я приехал к нему в Павловск с очередной редакцией диссертационной главы. Ожидал разгрома, потому что текст переписывался уже 4-й раз и неизменно отправлялся в ведро. И в прежний раз мы расстались очень напряженно. Я вошел, мы поздоровались, а потом он начал читать мне с восторгом Петрарку. Потом спросил: «А что вы читали у Леонардо?» Кому-то может показаться выспренностью, наигранностью, но нет, ему действительно сейчас было невероятно важно прочитать Петрарку и поговорить о Леонардо. Узнав, что я в этом вопросе совершенный профан, он был сильно расстроен.

Это был невероятно противоречивый человек. Он совмещал то, что совмещать в одном человеке невозможно. Сегодня его уже нет, а о покойниках, как известно, либо хорошо, либо ничего. И есть, есть что сказать хорошего, масса всего. Был бы жив — можно было бы и другое. Настолько другое, что его ученики-коллеги вчера не пришли с ним проститься. Не смогли оказаться выше и простить даже перед этой чертой.

Он был, несомненно, для меня учитель. Точнее, Учитель. Уроки которого, может, уже пришли, может, придут позже, всплывая со временем в памяти. Но самым большим уроком было, наверное, само общение с ним. Которое заставляло думать. И я благодарен судьбе, что это в моей жизни было.

Земля Вам пухом, Владимир Георгиевич!

Фото в заголовке: В. Г. Маранцман на защите моей диссертации

8 января 2007 года